Антинаркотический транснациональный интернет-конкурс "Майя" (Maya). Видео, фото, плакаты, рисунки против наркомании и алкоголизма

Если б я родила в 18-20 лет, то внук у меня был бы в возрасте сына. Но такая большая разница в возрасте ни мне, ни ему не мешала. По крайне мере я так думаю. Я прекрасно понимаю его и живу его интересами. Мы общаемся как друзья. У него нет тайн: и он рассказывает мне обо всём, и я рассказываю ему о своих делах. Даже что-то очень плохое он всё равно мне рано или поздно говорит. С детства я говорила ему: «За правду наказан не будешь, а ложь рано или поздно всплывёт и тогда уже вряд ли будет прощена, и ответ надо будет держать вдвойне». По крайней мере, в отношениях с близкими и с кем часто общается он избегает вранья. Он очень прямолинейный. Порой где-то надо манипулировать, но он не делает этого – не может или не хочет.

В то же время он очень скрытен. Особенно, что касается меня. Никогда и никому он не станет говорить обо мне плохо, тем паче осуждать меня. Никому из его знакомых не известна моя прошлая жизнь или моя болезнь. Он сам не так давно стал всё понимать. С детства он знал, что я тяжело больна. Когда я узнала о статусе, говорила ему, но это было для него пустым словом, значение которого он не знал. С моими прошлыми знакомыми он не общался, но подсознательно не любил их. Да и я старалась отгородить его от лишних контактов. Отца посадили, когда Эдику было 3 года, освободился он – сыну уже 12. В этот же год мы покинули прежнее место жительства. А когда ему было почти 11, я начала выпивать. Для него и для меня это был страшный год, год моего запоя. Он и сейчас не может видеть в моей руке даже бокал с пивом. Его начинает трясти и может кончиться скандалом. Сколько бы я не объясняла, что этот кошмар не повторится, но он даже слушать не хочет. Я понимаю и не провоцирую его. До сих пор я считаю себя виноватой. Прошу прощения за тот год.

Прочитала о том, что написала, и задумалась. Не одним этим годом я провинилась перед ним. Рано он стал взрослеть, понимать, что такое милиция, что надо скрывать всё, что происходит дома, нельзя никого заводить в дом или отвечать на любопытные вопросы посторонних. Сильнейшую дискриминацию он почувствовал на себе в 3-4 классе. Как-то учительница услышала от кого то, что я была судима и тут же стала плохо относиться к нему. Сначала это выразилось в словах, а потом дошло и до рукоприкладства.

Когда первый раз я увидела кровь на его лице, меня словно накрыло злостью, я тут же прибежала в школу и так тряханула её при учениках, что она потеряла дар речи. Но ему после этого стало ещё хуже в классе. Она стала настраивать учеников против него. Говорила, что нельзя с ним общаться, потому что у него плохая мать. Говорила и их родителям. А вскоре она опять распустила руки.

Теперь я уже обратилась к директору. Конечно, её вызвали на педсовет, наказали выговором. Но легче положение сына в школе не стало. Оставался один выход – забирать сына из школы. Но в ближайшие школы его не брали. Когда я приходила первый раз, согласны были принять, а потом отказывали, потому что звонили на прежнее место учёбы и узнавали, почему ученик ушёл из школы. Случайно услышала разговор: «не нужны нам скандалистки». Он стал пропускать школу. Мне было очень страшно за сына, но ведя такой образ жизни, находясь в депрессии, я ничего не могла изменить. Я ненавидела себя за это, и всё это толкало меня к срывам и желанию смерти. Так бы всё и закончилось, если бы Господь не вмешался. Он всё-таки берёг сына…