Как только меня взяли на работу в наркологию, в городе появился Сизый - примчался из мордовского «санатория». Он свалился как кирпич на голову, появившись по адресу, который я не давал – и я не знал, радоваться ему или выгнать ко всем растафарианским чертям... Белый как ростки картофеля, он лихорадочно поблёскивал коричневыми искорками глаз, поминутно одёргивая себя, по-видимому, ещё не привыкнув к своей хьюгобоссовской сбруе. Вспомнили знакомых, покурили. Как и я, он потерял ниточки прежней жизни и пока мы хлебали выдохшееся пиво в привокзальной забегаловке, не обменявшись и парой предложений. «Ладно, пошли…» - буркнул Сизый, подбросив на ладони увесистый холщовый мешочек. Изнутри тот был выстелен чем-то мягким, а в глубине спрятались четыре разновесных мешочка поменьше:
- Выдержанное удовольствие. Приятное возбуждение, это…, – он снова подкинул его на ладони, будто представлял, хватит ли его до конца жизни. – Чистое успокоение. Личного фармаколога не хочешь завести? Кстати? (у него была странная привычка – заканчивать резким, как поворот корабельного винта, вопросом.)
- А это? – показал я на четвёртый, самый маленький и пластмассовый.
- А это мой дом, - сказал он, кивнув на новые строящиеся коттеджи.
Мы разулись, и я рассмотрел его пристанище. Сам жилец был одет, как говорится, «с иголочки», в доме же творился страшный кавардак. Я не сразу понял, что кажущаяся задымлённость – признак прошлого, стакан с высохшей водой стоял на столе рядом с недоклеенной парусной яхтой, сердитый цветок кактуса на подоконнике утыкался в пустую коробку спичек для разжигания камина. По-видимому, не слишком часто посещаемые углы комнаты покрылись вуалеобразной пылью, а посреди кухни, перекинувшись через спинку стула, свисал женский пеньюар цвета какао. На кровати лежала старая игрушка - щенок лайки. Сизый поймал мой взгляд и произнёс сквозь зубы:
- Хозяева… съехали... Позабывали здесь всякого трипперу…, - я сейчас,- и скрылся в туалетной комнате. Послышался звук спускаемой воды. Через минуту Сизый вышел причёсанный и умытый, в белой рубашке с тщательно закатанными рукавами. Пиджак он снял и повесил на спинку стула.
- Хочу сделать всех счастливыми, - подмигнул он мне, - быстро и без затей… нарики - пародия на цивилизация, тюрьма её модель. Они нас не любят. За недолговечность.
Он поковырялся у проигрывателя, включил древнее «Тот был умней», потом Кобейна, вытер тряпкой стол и стал готовить раствор...
Тогда, после Розы, Сизый предложил разрешение всех моих переживаний. Сначала я не согласился на «эксперимент», опасаясь заражения крови или ещё каких-нибудь гадостей. Однако уже через полгода, в Москве, где я попробовал «джефа» с Юрой-панком из Свиблово, который «перетрахался этим летом так, что аж самому противно было…» и я, неискушённый в оргазмах подросток, верил и не верил ему: «В конце концов, что тело? – убеждал он, - Оболочка, для моей космической души, скафандр… Его испытания только на пользу...». Мы нашли замусоленный половник, поджарили раствор и похвастались друг перед другом своими «трубами»… Потом мы дырявили сгибы локтей на стройке, в подвале, в чернореченском лесу, на чердаке, в общественном туалете. Это было похоже на подключение к розетке - только игла была одна и искала меня по всему ходу тела, подключаясь сквозь просвечивающие через кожу вены. Пики умиротворения, инициируемые коричневой жидкостью, макали нервные окончания в удовольствие и от «черняшки» - вываренного с бинтов макового молочка или «кукиша» - маковой соломки, и я чувствовал себя по-настоящему добрым – библейских святых так же не беспокоят «мирские страсти», на женщин я смотрю как на сестёр, а философские вопросы ясны, как полуденное облачко... Два года назад я курил траву, и знал, что «изменяю сознание», потому что ненавижу этот мир и знаю, как выглядит новый. Ведь прекрасней того, другого мира, нет - о каких бы свинцовых мерзостях не писали, какие бы ужасы не рисовали художники, вся эта грязная ширма - только от отсутствия того, правильного мира, к которому должно прийти люди. Я и теперь пытался настроить себя соответствующим способом, чтобы найти этот путь, но как ни пробовал – в опиоидных нырках ничего не было видно. Это был не рай и дорогу туда никто не хотел показывать.
Когда не удавалось достать мака, мы закидывались всем, чем попало. Особенным видом спорта было найти семейную аптечку и распотрошить её в поисках содержимого. Иногда везло и удавалось нарваться на рецептные медикаменты, оставшиеся от онкологической бабушки, но чаще мы подбирали, ныряя в медицинские термины как в опасный водоём, разнообразные психолептики. Похоже, с нашими обрывочными знаниями мы уподоблялись первобытным собирателям грибов и ягод, экспериментирующим in vivo - только вещества в крошечных таблетках были концентрированнее в тысячи раз и фарм-экстрим оказался куда опаснее забав бразильских подростков, бегающих по крышам скоростных электричек. Коля «Адельфан» с шрамом через всё лицо и Пинхасик, заядлый любитель впарить новичку вываренного «кукиша», так и не выбрались из этих путешествий.
Мои детские сны исчезли, превратившись в тихие мертвенные ямы, на дне которых даже не поблёскивало. Снаружи было всё интересней: «Какие там проститутки и наркоманы? Амазонки и гладиаторы! Человечество?» - спрашивал Сизый. И раскачиваясь, словно в лодке, резонировал: «Человек есть пародия на наркомана - сложный организм, направленный на удовольствие. Электросхема жизни. Раствор с ощущениями. Добился цели – в мозг впрыскивается удовольствие, забил гол – ещё хапка. Так чего ж, минуя эту петрушку, не замкнуть электроцепь без посредников. Мы и общаемся-то посредством волн, так почему же самому не стать волной? Будь волной, лови волну, - он почти смеялся, - А нарки, - он авторитетно покачивал головой, - Не боятся «дозы золотой». Не боятся смерти - оттого, что жизни не любят. А ты не бойся… - доверительно скучнел он, снижая темп, - Любить-то её особенно не за что…
С Сизым было интересно – его братки торчали как бесцветная радуга; базарили об отработках, о том, как ловко помыли вещи и где их сдать подороже – те же досужие споры домохозяек, что из всего магазинного ассортимента выбирают лишь металлические яйцерезки. «Жизнь скучна – хочется экстрима». Я слушал и не соглашался… Потом соглашался. Через три месяца мне стало всё равно. Я повзрослел, а прежний мир побледнел и растаял. Штатная роль, целеустремлённость, предсказуемый финал. Уж в этом нам не было равных. Вместе с «братьями по вене» меня охватывало приятное возбуждение при виде шелестящих купюр. Мне было всё равно, кто меняет на них свои беды. Разница была в том, что они были не виноваты, а я виноват. Не виноваты в том, что им хочется иметь женщин, машину, яхту, самоуважение и для этого - вкалывать. Проще говоря, их проблемы создал бог, а свои я создал сам. Зато их вещи, их собственность меня не интересовала – ни есть, ни пить я не хотел – мне нужны были деньги, только потому что на них можно было купить «лекарства». «Нариков вычислить легко» - посмеивался Сизый, - Организуй государственную службу выдачи, поставь их на учёт, а потом как Гитлер – с цыганами и евреями…»
Через два с половиной месяца «экспериментов» я понял, что «кумара», ломки или, по-врачебному абстинентного синдрома не избежать. Надо было на полтора месяца задраивать себя в подводном батискафе с ящиком водки - как сделал Иса со своим отбившемся от рук братом Мусой. То, как железный сарай сотрясался, когда Муса хотел вырваться (а он был здоровый - занимался вольной борьбой), как умолял выпустить его и как своими великанскими бицепсами стирал с щетинистой морды детские слёзы, для многих осталось за кадром… Зато все знали его знаменитое: «Энаша-манаша - это всё фигня! Пока за руку не поймали – ни в чём не признавайся!»
Закрываться в сарай не хотелось и я стал делать перерывы - на неделю, на день, на четыре часа... В эти тусклые, засиженные мухами промежутки времени ничего не происходило, ведь в жизни помнится только тяжёлое и трудное – выблеском из неогранённого колье оно выплывает вдруг магическим бриллиантом, удовольствия же тонут, оставляя в памяти шелеста не больше чем от страницы залпом прочитанной книги. Что же касается «тонких миров», в которых я бродяжил в детстве… Тогда я всегда отличал сон от яви, сейчас же явь так часто прикидывалась сном, что кусочки жизни приходилось складывать как пазлы, ломая голову, что означает проявляющаяся картина. Там ещё можно разглядеть ландскнехта, опершегося о средневековый меч, иезуита-ритора, в схоластических полемиках отправляющего оппонентов на костёр, но всё чаще чудился волосатый бюргер, машинка для перемалывания сосисок. Набожно-патриотично блекоча о «всеобщем благоденствии», он щупал голодных невинных девочек.
Через полгода я уже не знал, как избавляться от предсонных видений, что возбуждали моё любопытство всего лишь год назад. Теперь в прихожей Морфея гремела оголтелая попса, а в полусонных «втыканиях», прямо через отверстия зрачков в меня вплывали дары Гекаты - отрубленные винтами конечности, туловища без кожи, белёсые сухожилия, выжженные кислотой лица. Казалось, некий кукловод хочет, чтобы я привык к этому зловещему паноптикуму и остался в нём навсегда. Навязчивые кошмары повторялись с периодичностью маятника, я боялся провалиться в сон, но глаза вечно слипались и в меня снова транслировали искрошенные железом тела. Когда я пожаловался на это знакомому с детства профессору, случайно встреченному на остановке, он сказал, что это нонсенс - ни иллюзий, ни галлюцинаций от опийных эксцессов не бывает. Сизый тоже в кошмарные глюки не верил. Но, кажется, это и не было ни иллюзией, ни галлюцинацией. Это было предупреждением.
Как «личный фармаколог» Сизый посоветовал барбитураты. Кошмары исчезли, я вздохнул с облегчением. Но, избавляясь от психических атак, я слишком жадно глотнул летейских вод, и теперь с трудом вспоминал недавнее прошлое. Его будто порезали на куски и запретили извиваться - я помнил только случайнаые мелкие клипы, прихотливость сочетаний которых не говорила ни о чём, а детские воспоминания исчезли напрочь. На редких вечеринках воспоминаний приходилось отшучиваться, что не я любитель детсадовских сентиментальностей, соплей и подгузников и хотя кое-что я помнил, но как-то урывками, словно на плохо проявленной плёнке, оборванной с тринадцати. У меня появился страх фотографироваться и сниматься на видео. Объектив аппарата вызывал безотчётную тревогу, и я с трудом выдерживал процедуры, нужные для оформления документов. От осознания этих наплывов в психике я стал раздражителен и старался избегать встреч с Сизым, у которого всегда что-то было… Эксперимент провалился – теперь меня не интересовал даже отрицательный результат. Что-то изменилось, может, я стал глупей, может, потерял способность к каким-нибудь редким чувствам – но как взвесить себя, если держишь весы в собственных руках? Кончилось всё неожиданно. Сизый попался «на распространении», и ему «обломился пятерик». Нарикам в зоне нехорошо, но он как-то сумел себя поставить. Да и то – страха у него не было, а метла всегда работала хорошо. Но до того, как я ушёл в армию а потом переехал учиться, успел услышать только «Скука – самое красивое, что у нас есть…» и «в дачке запаяй в мыло…» - всё, что он успел. Мне было жаль такого поворота. Новых связей завести я не умел, не желая сближаться с местными «гладиаторами» - они наводили на меня фатальную тоску и безысходность.
Осенью меня забрали в армию, а по приезду подвернулась возможность поступить в институт – надо было сдать экзамен, выучив ответ на заранее известный билет. Я переехал в другой город, а во время армии не выпил ни рюмки, не говоря уже о…
- Тебя не ломало?
Я помотал головой.
- Да ладно. Ты врачом работаешь? - Он внимательно посмотрел на меня.
- Подожди, я забыл, что там есть. В пакетиках… – перехватил я инициативу.
- Только люлиберина нет, - он усмехнулся, - Ты не бойся. Я там такие университеты закончил – тебе и не снилось. Теперь хочу… кое-куда. Подучиться…
- Что за люлиберин? Вмажешься и всех любишь?
- Ты… - бросил Сизый, за долю секунды состряпав странную мину из смеси презрения и жалости, - Тебе до этого ещё… доползти надо.
Все говорили, что до тринадцати я был чудесным мальчиком, а после в меня вселился бес. Но, наверное, это был не тот бес, что приходит с улицы в виде хороших друзей с бесплатными ширевом, плохих девочек с круглыми попками и маленькой складной моралью. Когда мне, как всем мальчикам, занимающимся стыдным удовлетворением своей плоти, казалось, что момент оргазма может полностью заменить общение с женщиной, - она всё ещё была богиней, и тело её сияло храмом в далёких мечтах, овеянных вакханальными мифологемами. Теперь же, почти сросшись с древними масками, я с головой окунулся в них, будто бы исполняя некое давнее, данное мной обещание. Что заставляло меня исполнять этот будоражащий воображение слалом, где я нёсся к заветной ленточке победителя, тщательно обходя флажки с недозволенным? Рельефом выступали милые особенности её характера, а в финише – власть казнить или миловать доверенным мне инструментом. Весь набор повадок этой ловли: мимолётный взгляд, улыбка, случайное прикосновение, признание в том, что видел её во сне, неординарный поступок, встреча, небольшая размолвка из ревности, потом цветы, (в зависимости от улова – небрежный букет или жаркая охапка роз), ужин при свечах, сплетение воедино - не требовал особой оригинальности. Иногда требовался проблеск интеллигентности, порой играть «ботаника» было строго противопоказано. Каждой девушке, что полагала меня кандидатом на роль жертвенного агнца Гименея, присваивалось имя и порядковый номер. Нужны они были, чтобы не запутаться, хватаясь за новое тело, как хватается трудоголик за новое место работы. Со временем у меня сложился даже небольшой «гербарий» и я как истовый коллекционер относился к нему, стирая пылинки с экспонатов-воспоминаний, и гордясь особо удачными экземплярами... В сексе ощущал фотографическое отображение моих наркоманических изысков - пора неясного томления, поиск желанной «точки» и, наконец, вооружённые деньгами, мы идём приобретать лекарство – чем не игры с девочками, где нужны такие же средства для обольщения? И вот игла касается кожи, проходит сквозь неё и, перед тем как коснуться крови, рвёт нежнейшую оболочку, внутреннюю выстилку вены, что, по странному биологическому совпадению, называется intima. И секс спасал от появившихся чёрных депрессий, и я уже не коллекционировал девушек, а просто ими пользоваться - как антидепрессантами или снотворными... Мне казалось, что во время этих опытов я «учился технике», но она обнажалась – и я тупо добивался оргазма и весь смысл мира сходился в гени-(ставить «т» или нет?)-альной придумке человечества, называемой сексом. Значит, вся любовь, говорил я себе, кончается одним и тем же запрограммированным природой действием, тупиковой ветвью эволюции. А если сразу прослушать финал, можно забыть о прелюдии. В то же время меня увлекало разнообразие предлагаемых ролей. При общей разочарованности спектаклем, я не отказывался ни от одного из них. Здесь играют по определённым правилам, говорил я себе, над которыми можно смеяться и презирать, но всё равно – ты обязан проигрывать все сцены...
Постепенно казалось, что жизнь возвращается. Но всё же чего-то не доставало – как будто орган человеческого счастья настроен так безошибочно, что всякая грубая рука, сующая примитивное удовольствие в тонкие пределы живого, расстраивает его навсегда. Мне чего-то не хватало, мне не хватало праздника, мне казалось, что и я это не я, и они не люди, а парнокопытные, которые скачут парами, возмещая предыдущий простой - поскрипывающая полами страсть возбуждается после первого знакомства, и кони галопируют, уносясь в пустоту. Там они индевеют, покрываясь мерзлым доспехом цинизма - мне было страшно и странно, как ребёнку, забредшему в незнакомый уголок своего сна, но я уже не мог оценить результатов «эксперимента», превратившись в кролика без доступа к обратной стороне стекла.
Второй раз я увидел её в том же месте, где и три года назад, рядом с когда-то любимой мной кофейней. Это была та самая аллейная девушка, но теперь я смотрел на неё, как смотрят на пейзаж после того, как он не раз тебе снился. Наверное, я был бы самым романтичным любовником на свете, но во мне сидела вовсе не «девочка со взглядом волчицы», а неряшливая и жадная старуха, жаждущая лекарства - каждая клетка моего тела зависела от её неутолённого желания. Трёхлетней давности восторженность исчезла и сквозь бледное стекло воспоминаний о преддверии чувства, которое так и не расцвело по-настоящему, я видел прекрасную женщину - она стояла за витринным стеклом, но я не умел ни позвать её, ни услышать. В то же время мне не хотелось уходить, как не хочется покидать красивую вещь, хоть ты и не представляешь, на кой чёрт она тебе нужна.
В летнем кафе, на самом ветру, будто не соглашаясь с неожиданно наступившей зимой, она пила зелёный чай, сидя за столиком с меланхоличным молодым человечком, моим дальним знакомым, который с интересом проглатывал пиво преувеличенно большими глотками. Я сразу понял, что он для неё просто так, а не какой-нибудь муж или романтик. Барахтающийся в опийной инъекционной доброте как муха в сиропе, я не мог чувствовать ничего - эмоции высохли, только после инъекции я чувствовал себя нормальным человеком. Страх смерти, как и предсказывал Сизый, растворился, и я всё чаще всерьёз задумывался о способе, которым удобнее подвести итог. Счетов то особых не было – отдать долги, списаться с родственниками, сообщить, например, что уехал далеко на Север… Да распечатать кое-какие стишки – там я ещё немного оставался, там я ещё был прошлым, немного наивным подростком, бродя в лесах заснеженной лирики или прячась в джунглях киберпанка. На нынешнем же операционном столе рулила сухая логика. Она и заставила меня подойти к её столику. Мы немного поболтали и договорились, что я приду к ней на работу и распечатаю всё, что мне нужно...
Как-то незаметно мы стали видеться. Сначала редко, только по воскресеньям. Тогда я внимал её существованию как удобному факту моей жизни, смотрел на неё как на свой добрый поступок, который позволяет ей находиться рядом со мной, находиться рядом человеку, которому я небезразличен. Правда, и она по-своему была нужна мне. Героиновый приход сходен с оргазмом и когда я чувствовал предвестники ломки в виде желания уколоться, я тянул её в постель. Я не задумывался об ином смысле этих встреч, биохимические колебания моего настроения были гораздо тяжелее этих невесомых, то проявляющихся, то исчезающих - лёгких, как падающий с неба снег, побуждений…
Ночь Нового Года мы встречали на моём дежурстве. Медсестра, что записывала «рабынь Изаур» в свою картотеку, легла спать и, выпив по стакану вина, мы стояли на улице, слушая новогодние фейерверки... Под утро ударил морозец и деревья укрыл иней. Неподвижный влажный воздух обрядил каждую их веточку пушистыми рукавами, и эти обычно корявые ведьмы теперь были похожи на принцесс, нарядившихся к торжеству. Транспорт стоял, и мы пошли домой по трамвайным рельсам, обходя лужи, покрытые полупрозрачным ледком. Утро первого января самый странный день на свете. Люди ещё не превратились в собак, а собаки похожи друг на друга как близнецы-братья. До половины они представляют собой приличных дворняг, а снизу их брюхо было занавешено грязными засохшими сосульками. Рвущиеся петарды, фейерверки и прочие конфетти с хлопушками заставляют неповинных в людском празднике псов залегать там, где их застала канонада. Чаще всего это лужи, глубокие как озеро Байкал. От таких погружений они приобретают характерную оторочку, походя на принцев в изгнании. Наполовину попадая в такое же болото, я дичился чужой радости, не понимая, отчего так светится её лицо, почему она говорит эти слова, которых я никогда и никому не говорил, окунаясь в самых разнообразных женщин…
Конечно, даже самый нелепый ленивый и бездарный человечишка тянется к теплу, но когда меня перестало с прежней силой тянуть к смерти, я стал бояться, как, наверное, боится любой, изменений в своём существовании. Одомашненность отпугивала прищепками быта, нестиранными пелёнками и обещаниями любить вечно. Простое казалось пошлым, и в ответ на недвусмысленные предложения потенциальных жён я делал ещё более серьёзное лицо и говорил, что это очень, очень серьёзный шаг. Крыть «хищницам» было нечем, а я тем временем скрывался в зарослях, радуясь, что в такую слякоть меня никто не осмелиться преследовать. Но в этот раз я совсем не испугался – любящие неосознанно рождают ответное чувство да и детей мы любим не из-за тупого инстинкта, а потому что бескорыстнее и крепче их любви, особенно когда они как одуванчики, чьи головы ещё полны невысказанностей, нет ничего на свете. И ничто не сравниться с этим, как не сравнится слово «праздник» с его ощущением.
Ранней весной её отправили в двухнедельную командировку и я погорельцем болтался по пустому городу. Постепенно меня начали раздражать обыкновенные вещи – друзья, соседи, родители… как будто не хватало кубика в их основании, нужного компонента, без которого всё рушилось и я, подавляя внутренний крик, узнавал симптомы приближающегося срыва.
Неподалёку от цыганского посёлка, за оврагом, заваленного битым шифером, я наткнулся на Сизого. Он вывернул из-за свалки, держа руку за пазухой. - за полой куртки в одноразовом «баяне» была затянута двойная доза, а торкаться одному было небезопасно. «Братская вена…» - он обрушил на меня ворох историй, как их чуть не приняли обноновцы, как они прятались в сарае, когда менты пытали Рому и как всё благополучно кончилось морем кайфа и тем, что его «тащило, как удава по стекловате». Меня покусывал жирный соблазн, я почти уговорил себя, напирая на то, что мне необходимо заглушить чувство ожидания, но в последний момент нашёл в себе силы на нелепый отмаз, что лечусь антибиотиками…
Через три дня Сизый ввалился ко мне в пол-пятого утра. Под глазами у него, как на учрежденческой печати, симметричными морщинами синели круги, а края век были воспалены, словно их посыпали солью: «Рома кони двинул.» - сообщил он, отряхивая штанину - «Жаль, конечно… - мы помолчали… - Море ширева осталось. …Я урвал. Надо помянуть бродягу...»
Прошло два месяца. Черняшки на посёлке не было. Не было её во всём городе, будто опийные плантации Афганистана высохли от палящего солнца, а «золотой треугольник» затопило цунами. Меня начинало колотить и чтобы как-то отвлечься, я позвонил Марине. Трубку не брали. Отыскав номер, я позвонил ей на работу. В телефоне долго и неприятно возились, потом стали спрашивать, кем я ей прихожусь. Звонок сорвался. Я перезвонил. Голос заскрипел, откашлялся и сообщил, что она уволилась: «…Кажется, уехала на море. На пэмэжэ.» - добавил голос, подавив зевок…
Каждый день пристань полнилась многоголовой толпой с тёплым пойлом, потом эта толпа, как многоножка, переправлялось на солнечный остров. Вечером шортики и маечки сбивались под крылышки летних кафе. Они пили, дрались и «бились в дёсна», я же шлялся по району в плотной чёрной рубашке, избегая людских скоплений. Моё время снова морщилось как гармошка, растягиваясь в поисках кайфа и сжимаясь после нырка в прошлое, я снова стал целеустремлён, как бизнесмен во время подсчёта денег, расслабляясь после очередного «вложения капитала», я опять превращался в дырявый скафандр с пустеющими рукавами, которому суждено скитаться по клиникам и реабилитационным центрам, потом срываться в поисках передозы, потом делить её на три и…всё. Наступило лето, в конце июля мне уже не хватало трёх «чеков». На «дороги» на моих руках (вены на ногах спрятались ещё весной) стали посматривать с подозрением. Наша Гарпия (старшая сестра) что-то заметила, хотя я и носил рубашки с длинными рукавами. Может, это и заметила - наступало настоящее жаркое лето. «…отпуск и отпускные… – хватит на неделю, а дальше и загадывать нечего…» - лихорадочно стучало в голове. Но отпуск в августе даровался лишь особам, приближённым к императору, я же такой драгоценностью не являлся, уехать мне светило лишь в третьем лыжном месяце. Надо было что-то мутить. Преступление, злорадно размышлял я, преступлением является только тогда, когда есть пострадавшие. Они взывают к справедливости, теребя закон за подол. А если потерпевших нет, то всё проститься само собой - по накатанной, ещё глубже вдавливая её в землю. Применив технологию оттиска официальной печати на свежее яйцо, я подделал вызов из литературного института, написав самому себе «государево письмо», где в приказном тоне сообщал, что мои творческие работы удостоены внимания, что они отобраны среди многочисленных претендентов, что мне практически уже выписан пропуск в вечность, а в настоящем предписано двинуться в приёмную комиссию столичного вуза как абитуриенту. «Документ» произвёл магическое впечатление на работниц отдела кадров, и они уважительно зашуршали бумагами, передвигая отпускников.
Как только я получил расчёт, меня стошнило, и я выбежал на улицу. На автобусной остановке, облокотившись о тумбу, стоял Юс, мой тысячелетний знакомец. Он озабоченно курил головой во все стороны. Я не видел его лет десять, но он ничуть не изменился, только похудел и оброс как макака. Юс стал моментально сокрушаться по поводу того, что уже через три часа едет на море без копейки, и разве он не будет там пить вино и что ему делать, и что всё пропало, лёлик, опоздаем, не успеем, не посеем, не пожнём… На билет, правда, тратиться не надо – едет он с танцевальным коллективом, и без особой надежды глянув на меня, он предложил ехать вместе, суля жизнь, свободную от тягот потребительской корзины. «Ехали!» - выпалил я, запрещая думать себе о Сизом, об «оптом пять грамм», и главное о том, что первые дни мне придётся ой как хреново. «Сразу обратный билет и потратить все деньги. А если припрёт – найду что-нибудь. Там тоже люди», - и я опрометью кинулся собираться. Кинув в рюкзак пару маек, очки, шорты и прочую туристскую мелочь, я понёсся к автовокзалу. «Заходим в последний момент.» - сообщил мой визави. Улыбайся и старайся понравиться.». В кармане у меня храпел аванс, который я получил, применив всю изворотливость, данную мне природой и тягой к «лечению». Последние полчаса перед отправлением я сидел как на иголках.
Город с походами на посёлок, с аптеками и поисками безлюдного подъезда растворялся как грамм героина, становясь старым, как сморщенный извращенец – он уплывал в прошлое, терял краски и запахи, превращаясь в голое, лежащее во заброшенном рву воспоминание. Но каждый прохожий почему-то был похож на Сизого, и мне хотелось выйти и позвонить ему… я собирал волю в раскалённую от желания точку и уговаривал себя не смотреть в боковое зеркало, в котором отражалась и сновала в обе стороны провожающая меня улица.
Комментарии:
Нет комментариев